А смерти тут нет — об этом горит звезда
Над Ладогой и на каске убитого рядового.
Ещё пару дней — и ладожская вода
Большую дорогу до жизни починит снова.
Ещё потерпеть — уже заметался снег,
В свою белизну саксонского тыча зверя.
Тут все, как один, клянутся, что смерти нет,
И знают её, ни разу в неё не веря.
Уверен: об этом когда-то ровесник мой
И думал и пел в сыром ледяном окопе.
А нынче уже потомок его седой
Твердит о несдавшейся, как бы, врагу Европе,
О том, что Иван Миколе давно не брат,
Что русский солдат завоевал кого-то.
Ровесник не слышит этого: Ленинград
Не должен быть взят. И это его работа.
Покуда в Берлине две фрау идут в кино
По улице, от веселья и пива липкой,
В окне на Фонтанке голодный скрипач больной,
Пытаясь согреться, в огонь опускает скрипку.
Покуда в Нью-Йорке неоном горит Таймс-Сквер
И всюду звучит бесконечное буги-вуги,
По Невскому тащит саночки офицер
С малюсеньким тельцем дочки своей подруги.
Об этом никто из бывших союзных стран
Не вспомнит, а мы, наследники этой боли,
Мечтаем забыть и спрятать её в карман —
Чего ей напрасно чужие глаза мозолить?
Мы сытое время. И, кажется, век иной,
И, кажется, мы другие — от них всё дальше:
Солдат, офицеров, стоящих одной стеной
Из чести и правды, в которых ни тени фальши.
Видали они тот самый библейский ад,
Но смерти же нет — громите ворота ада.
А нам, как упрёк, впечаталось "Ленинград",
Поскольку у нас сегодня своя блокада.
Покуда у нас героев чужих поют,
Своих выставляя прообразом серой пыли,
Блокада не снята — блокадники все мы тут.
А те, кто хитрее, в осаду нас заманили.
Смеются они над нами: мол, как легко
Праправнуков победителей одурачить,
Чтоб снова себя считали за дураков.
Прости, Ленинград, наш полк по тебе, не плачет.
Прости, Ленинград, мы — тени твоих солдат,
И снова живём в бессмертии Ленинграда.
Ты умер почти, но всё-таки не был взят,
А, значит и мы однажды прорвём блокаду
